|
Приехал и влюбился в сахалярку,
Три дня потом водил ее по парку,
За тысячу рублей продал ее в музей,
Она была страшнее всех зверей.
Бывший мент Караченцев по прозвищу Полковник шансонисто мычит блатную песню. Попутно во дворе своего дома, вросшего в холм рядом с океаном, коптит для нас, гостей из Москвы, на самодельном мангале камбалу.
— Про что песня, Валерий Викторович?
— Про сахалинскую жизнь.
Смысл сахалинских песен так же темен, как и сама сахалинская жизнь.
Мы познакомились с Караченцевым по дороге в портовый город Корсаков. Нагруженный сеткой с морскими животными — гребешком и трубачом, а также лопатой, он вместе с двумя друзьями шел в сторону берега по чавкающему от воды песку. До прилива оставалось несколько минут, надо было успеть выбраться на сушу.
Мы прикинулись городскими сумасшедшими:
— Простите, а как вы узнаете, когда кончается отлив и начинается прилив? По солнцу, по направлению ветра?
— Из газеты, — приветливо ответили островитяне. — Там соответствующий календарь печатают. Сегодня вода далеко отползла, нулевой уровень был.
— А мы тоже в некотором роде из газеты, — говорим мы, изображая неожиданный восторг. И, возможно, впервые чувствуем, сколь осязаема связь средства массовой информации и реальной жизни.
Друзья Полковника тем временем уже потрошат гребешка. Молниеносное круговое движение ножом, створки бесстыдно раскрываются, бежевое мясо в одну сторону — это будет отменная закуска: «Сплошь белок, член знаешь как будет стоять!» — или начинка для пирожков, ракушки — в другую: «Курям для кальция пережжем или домашний цемент сделаем».
Добыть гребешка непросто. Работа это тяжелая, без веселья. Ходишь по колено в воде, тычешь лопатой или вилами в морское дно. Если стукнуло — шаришь рукой, кидаешь ракушку в сетку или мешок. Некоторые обходятся без сапог, используют мягкую обувь, чтобы нащупывать ракушки еще и ногами. Поэтому у многих профессиональные мозоли на пятках.
Говорят, особые искусники за раз могут насобирать одного мяса без ракушек до 15 килограммов.
Мужики его добывают и отдают бабам на реализацию — под 20 процентов. Те продают гребешка на трассе, четыре сотни за кило. Это местная специализация и нехитрый бизнес. Другие поселки специализируются на крабе. Третьи — на креветках, или, по-местному, чилиме.
— На этом можно зарабатывать и жить нормально, — говорит Полковник. Он коренаст, энергичен, в глазах деревенская смекалка. Такой точно заработает.
— В день раза четыре драгу завести — и вся любовь: пять тысяч в кармане. Вон, у меня такая в сарае стоит. Но у нас народ не для этого в океан по пояс залезает и на себе, как мерин ревматический, эти железки таскает. Ну, вот наловил он чилима, бабы его продали, а он три дня потом квасит. Ходит с черной мордой. А первого сентября спохватывается: «Где ж мне взять денег ребенку на ранец?»
Полковник грустно смотрит в сторону вечерней Анивы, на огни сейнеров, стоящих на рейде. Потом произносит с исповедальной интонацией:
— Хотя их тоже ведь понять можно. Пришел он с моря, устал по-человечески. Иди на стакан. А завтра утром опять в море. И так вся жизнь.
Рыбнадзор, царствие ему небесное
Вообще-то гребешка здесь добывать нельзя. И краба тоже. И чилима — только в установленный период. Но рыбнадзор на это глаза, кажется, если не закрывает, то очень сильно прищуривает. Об этом свидетельствуют внушительные горки ракушек на берегу.
— А что, рыбнадзор вас не трогает?
— Еще как трогает. За каждого чилимчика — двадцать рублей штрафу. Игорю вот дали полтора года — хорошо еще, что условно, потому что у него четверо детей. А Кулака — того реально посадили, треху влепили.
— За обычную креветку?
— Ну да, за чилима. У нас ведь как? Вот с 15−го ловить чилима разрешат. Но только сачком диаметром не более 70 сантиметров. Это — пожалуйста: ходи, горбать. Но в это время у него панцирь сменился, и он уже в море ушел. И будешь ты ловить оставшуюся мелкоту, да и за той побегать надо. Выйдут двести человек, всю акваторию вычерпают — цены рухнут. А когда один выставляешься, тогда, конечно, совсем другой улов. Но это риск. Рыбнадзор может за одно место взять крепко. Так что тут политику эту прочухивать надо.
— Вот раньше это был рыбнадзор, царствие ему небесное, — не то спорит, не то соглашается с Полковником его друг Сергей. Его память сохранилась гораздо лучше его зубов. — Он, рыбнадзор, как говорил? Вот вам днем речка — ловите рыбу-горбушу, бейте, колотите, когда она идет. На подсечку, на сетку — как хотите. Но ночью, когда ход, чтобы я никого не видел. И в верховьях, где она икру мечет. И что?
— Что?
— Что-что? В каждой канаве была рыба. Мать меня просила: «Принеси рыбы к обеду». Я брал пару хвостов и все. Это значит, был хозяин справедливый. Ловили, и всем хватало. И больше, чем нужно, чтобы холодильник забить, никто не брал. А если кто лишнего возьмет, того свои деревенские и сдавали. А потом появились наши гондоны, стали все запрещать. А запреты людей только обозляют. Я думаю, что все наше браконьерство безудержное от этих запретов и пошло. Даже гиляк, народ коренной, здешний, над нами смеяться стал. Спрашивают меня: «Знаешь, почему хороший гиляк мало-мало рыбы ловит? Сколько кушать надо потому что. А ты дурак, Ванька-русский, ловишь-ловишь, а потом рыбой собака кормишь».
— Нет, а как жить? — кипятится Полковник. — Жить как? Булка хлеба — 32 рубля. Десяток яиц — 60 рублей. Это в деревенском-то магазе! Мешок комбикорма — 900. У нас же самый богатый край в России! Газ, нефть, леса по горло, океан рядом. В тайгу идешь, жилу угольную нашел, ковырнул топором — костер всю ночь гореть будет. К июню у меня уже три урожая редиски было. Откуда такие цены, если у нас все есть? Клубника, арбузы, марихуана…
— Это потому что одним нельзя, а другим — льзя, — спокойно, словно заученно, отвечает Сергей. — Мне нельзя. Поэтому я иду на рынок корсаковский и там покупаю рыбу, ту же самую, браконьерскую. Просто они — круче. А если я выйду в море, меня сразу арестуют — у нас же тут, видите ли, погранзона. Приходится людям, кто поумнее, давать мужикам в аренду сети под 30 процентов от улова, чтобы самим не браконьерить, не рисковать.
Я знаю, что здесь в окрестностях два десятка сетей браконьерских стоит, все сети по фамилиям могу перечислить.
— А мужики сами не могут купить сети?
— Не могут — пьют.
— Нам надо на Сахалин поставить такого человека, чтобы он нас всех имел, без разбору чинов и званий, не обращая внимания, кто крут, а кто не очень. Тогда будет порядок, — произнося это, Полковник выглядит очень крутым.
— Путина бы клонировать, Владимира Владимировича, и поставить во главе каждого региона, — говорит Сергей серьезно. Называет это «кроме шуток». — Всего-то нужно штук 80. Где надо, придать клону национальные черты.
— Я, допустим, патриот своей земли, — Полковник продолжает гнуть свое. Впрочем, допуски тут излишни. У него на руке, повыше запястья, изображающая остров Сахалин наколка — рыба. — Но смотришь погоду по телевизору — до чего ж обидно: Камчатка — ладно, Владивосток — отлично, Хабаровск… Даже Биробиджан, не к ночи будет помянут. А Сахалин всегда пропускают. Как будто области вообще не существует. А в нас ведь пять Франций влезает!
Бедная Франция, куда только не пытаются ее втиснуть. И почему всегда Францию, а не Албанию, скажем? Албаний бы больше вошло. А то какая-то просто мера российской площади — одна квадратная Франция. В Тюменскую область впихивают, в Красноярский край. Впрочем, за Уралом она влезает у нас многократно почти всюду.
— А может, Сахалина и правда не существует и он нам только мерещится? — Сергей глядит в черноту океана. Уже совсем стемнело, там ни черта не видно, сколько ни смотри. — Отдать Сахалин американцам или японцам, хоть дети наши по-человечески поживут. Мне, например, все равно, под кем стареть, лишь бы быть сытым-одетым и с крышей над головой.
— А знаете, в маленькой Японии, на этих четырех — если посмотреть на карту — какашечках народу живет почти столько же, сколько в огромной России, — говорю я вдогонку этой мысли-провокации.
Полковник реагирует стремительно. Почти стихом. Почти хокку:
— Хрен им, джапам, Сахалин.
Вот возьму я карабин —
И джи-пи-эс не поможет.
Чахохбили отдыхает
Если исключить татуированный патриотизм, то практически все прочие разговоры у нас почему-то о еде. О том, как ее добыть или как приготовить. Притом так, чтобы не тратить денег. Потому что денег нет. Наверное, это все признаки постиндустриального общества, возвращающегося к натуральному хозяйству.
— Я кушать за деньги уже не могу. В горло не лезет, — говорит Полковник. — Все у меня свое. Кроля берешь, трах его по голове — чахохбили отдыхает. Мы стали, как азиаты, всеядны. Потому что иначе не выжить. Суповую ракушку нас корейцы научили есть, они ее очень уважают. Но за нее погранцы могут жестко принять. Лохматый папоротник — китайцы. У нас на Сахалине вообще съедобно все, что растет, кроме адониса и ипритки. Все травы, грибы. В океане тоже — чего выловишь, то и съел: водоросли, морской виноград, рапанчики. Триппера, бывает, поймаешь.
— Простите?
— Трепанга. Экологи врут, что его полностью выбили. На наш век хватит.
Вдруг перед сном начал материться полковничий петух: «Кукареку-уй-куй-куй».
— Я те дам сквернословить, в суп отправлю, — кричит хозяин. И потом — мне: — Ешь гребешка-то. Они по вкусу как мидии ваши черноморские.
— Полковник, где Черное море — а где Москва.
— Ага, два локтя по карте. У нас на глобусе есть только две географические точки: Сахалин и материк. Вы в Сочи летаете, как на дачу, два часа — и там. А нам, чтобы попасть в Москву и обратно, тысяч 60 надо на одни только билеты.
— Все равно не забывайте, что мы с вами живем в одной стране.
— Да-да. Мы такие же, как и вы, с такими же яйцами, они у нас тоже не квадратные, — Полковник уже заметно раздражен. — Просто мы выживаем за счет моря, а вы живете благодаря супермаркетам. И получается, что мы разные, совсем разные. И отдельные. Вот, знаешь, что это за ягода? — Полковник срывает и давит в пальцах бурые шарики.
Откуда мне знать? Похоже на бруснику. Я мотаю головой.
— Клоповка. Красника, по-вашему.
— По-нашему? Опять вы со своим сепаратизмом!
— Но ты же не понимаешь.
— Я и краснику не понимаю.
— Ну, княжья ягода.
— Все, сдаюсь. У нас такой нет.
— У вас много чего нет. У меня супруга еловый мед делает из шишек. Все легочные болезни лечит. Если астма — через три месяца стайером будешь. Или еще, помню, Дроздов приезжал, телеведущий. Он все с лопухов наших удивлялся — такие большие. Я тебя могу в одно место провести — лопухи там выше моей жены Наташки.
— Может, лучше на рыбалку?
— А что, мысль. На фарватер выскочили бы завтра, до полудня побаловаться. Камбалёхи килограмм семьдесят взяли бы, горбушечки, а? Шиповник вон зацвел, значит, горбуша пошла. Примета такая.
— А как же лицензия?
— С лицензией договориться можно. Ты не забывай, это же Сахалин: здесь до бога высоко, до начальства далеко. А вот с тайфуном договориться — это навряд ли, — говорит Полковник, стоя в позе памятника адмиралу Нахимову и глядя в сторону горизонта. — С гнилого угла ветер идет, ох, с гнилого…
В поисках путины
Раз зацвел шиповник, едем на следующий день искать путину. Повсюду слухи: в Охотске рыбу уже берут, в Невельске станы заработали, в Долинске пошла, в Холмске толкнулась.
Вести эти передаются быстро и с озабоченным видом. Потому что так или иначе жизнь каждого сахалинца завязана на рыбу. Это и работа, и еда, и деньги. Кроме того, горбуша — всегда русская рулетка: в один сезон она может прийти так, что девать некуда, а в другой — безрыбье полное.
Итак, двигаемся по траектории самого мощного слуха — из Корсакова через Невельск в Холмск, на западное побережье.
Корсаков известен прежде всего тем, что здесь расположен незамерзающий порт. В его палитре доминирует ржавчина. Увидев причалы в первый раз, я подумал было, что это база вторчермета. Оказалось, нет — вполне себе действующий порт. Ржавые краны, ржавые сейнеры, даже корабли рыбоохраны в грязно-коричневых подтеках.
Город — под стать своему порту. Зацепиться взглядом можно только за здание банка, построенное японцами еще до войны. Никакого нового строительства. По-видимому, для местных жителей предел архитектурных мечтаний — это пластиковые окна в хрущевках.
Выезжаем из Корсакова и очень скоро попадаем на земляную дорогу, которую, впрочем, дорогой назвать можно очень условно. На мой вкус, здесь бы устраивать гонки на выживание. Хорошо, что у нас мощный японский внедорожник. Наш водитель Игорь жмет педаль газа почти в пол. Объясняет: «Ехать надо быстро. Тогда колдобины меньше чувствуются. Медленнее — все кочки оближем. Если по такой дороге ездить постоянно, каждые полтора года придется делать ремонт всей ходовой части».
Но другой дороги нет, и такой способ езды здесь исповедуют даже владельцы «Оки».
Поселок Горнозаводск. Под мостом на нерестовой речке рыбачат мужики и подростки. Хотя на рыбалку это мало похоже, скорее напоминает спорт. Они перегородили русло неподалеку от места впадения речки в море мелкоячеистыми сетками. Рыба встала перед препятствием — ее уже накопилось достаточно, чтобы, кинув нахлестом крючок-трезубец, с первого, много — второго раза зацепить серебристый бок горбуши.
Бросок, рывок на себя, резкий свист сматываемой лески в катушке — и рыба на суше. Два удара кулаком ей по голове — и закапывай в песок, подальше от рыбинспекции, жди покупателя.
Впрочем, показалось, что рыбинспекции здесь не особенно боятся. И место это в округе, похоже, известное: то и дело останавливаются машины. Мужики вырывают рыбин и, не таясь почти, продают улов по сто рублей за штуку, независимо от веса.
— А мне говорили, что на каждую выловленную горбушу надо лицензию покупать. Наврали, что ли? — привязываюсь я к долговязому мужику с легкомысленной кудрявостью на голове. Он похож на прыгуна в высоту, а вовсе не на браконьера. И его ярко-голубые глаза здесь совсем неуместны.
— Да пошел ты вместе со своими лицензиями! Мы тут три дня назад рыбнадзору таких канделябров навешали! Теперь не скоро приедут. Машину с моста скинули. Подняли на руки и скинули. И поделом. А то совсем обнаглели. Видишь, зуба нет? Выбили в прошлом годе. Сидели мы на речке, пришли двое пьяных — вертухаи из зоны — говорят: платите штраф. Мы их послали — они палить. Они думают, у кого погоны и наган, тот и главный. А нам жить-то чем? Это наш единственный заработок. Кстати, меня Альберт Францевич зовут, выпьешь?
— А что это за имя такое, как у доцента?
— Немец я, Штайгер.
— Немец — здесь, с крючками?
— Ну, да. Отец мамашу обрюхатил в Казахстане 33 года назад и свалил в свой фатерлянд. А она со мной сюда переехала. Вон мой дом — видишь, рубероид на крыше отстал? Я чего думаю: как бы мне марки накопить и к отцу поехать, в Германию. Тетка письмо недавно прислала, говорит: «Копи марки».
— Какие марки, там уже евро давно.
— Да, евреи там давно, а мне, немцу, здесь приходится — в дырище. Нальем?
— А чего бы вам, Альберт Францевич, не устроиться на путину легально, в какую-нибудь артель?
— Я уже устраивался, спасибо. Неделю пропахал, как папа Карло. Потом согрешил — выпил. А они, начальство, того и ждали — выследили. Выгнали по статье, без денег. Они специально ханыг для этого берут или водку мужикам подбрасывают, чтобы не платить.
Мы просим Альберта Францевича попозировать перед фотокамерой. Он вытаскивает еще одну горбушу, убивает ее с одного удара. Его кулак обильно татуирован перстнями. По-видимому, убивать кулаком он умеет не только рыбу.
— Крови мало, — огорчается немец. — Давай, еще стукну, позверее чтобы было. А ты снимай, снимай.
Съемка благополучно заканчивается. Это дело надо обмыть. Только поднимаем стаканы с паленой водкой — из деревни доносится крик. Пожар. Горит какой-то дом. Альберт Францевич бросает безразличный взгляд на столб дыма — дом не его. Произносит торжественно: «За великую Россию!»
Период полураспада
Вот и Невельск. Если бы не землетрясение, кто бы знал про этот город? Собственно, землетрясение и есть самое главное событие в его истории. 180 домов снесли как непригодные для жилья, тысячи людей получили сертификаты на новые квартиры, в том числе и на материке.
— Все бы землетрясения такими были, — говорит молодой охранник Жека. Что он охраняет, я не понял. На мой взгляд, эти помещения, похожие на разрушенные общественные туалеты, в охране не нуждаются. Но, может быть, все дело в местных нравах. — Это наш джекпот. Надо рвать когти с Сахалина по-бырому, пока шара подвалила.
Сейчас Невельск местами напоминает Сухуми 93−го, местами — Грозный 95−го. Пятиэтажки частью стоят пустые, частью — населенные. Трудно даже представить, как эти люди будут жить здесь зимой.
А кое-где вообще нет следов стихийного бедствия: здание Морского колледжа как будто находилось в тот момент далеко от места катастрофы — ни одной трещины. Надо ли говорить, что строили его японцы в бог знает каком году.
Проезжаем микрорайон, состоящий из нарядных канадских быстросборных домиков.
Видимо, это те самые строения, на которые из госбюджета были выделены деньги. А потом их потеряли и долго искали в недрах различных министерств.
— Они, конечно, сейсмостойкие, красивые и более-менее теплые, — говорит наш водитель. — Но тема эта начинает подумирать. Уже кто-то гантелю уронил — пол и проломился. Зря здесь люди остались. Корни надо пускать в другом месте. Десяток-другой лет — и все здесь проломится окончательно. Выкачка нефти не остается без последствий. И Углегорск неспроста трясло, всего две минуты — и города не стало. Почему? Потому что нефть выкачивают, а пустоты водой жмотничают заполнять. Я и сам в дыре живу, в Корсакове, но иногда заедешь куда-нибудь еще дальше и думаешь: «Ну что человек здесь видит? Одно дерьмо». Люди сами гадят там, где живут. И такого по России много. Тоска, — Игорь замолкает и выбрасывает пластиковую бутылку из-под минералки в окно машины.
— Период полураспада — триста лет, — говорю я ему.
— А я все равно собираюсь квартиру во Владивостоке покупать.
Сумеречная зона
Путины нигде нет. В Холмске тоже. Холмск проскакиваем зажмурившись. Такое ощущение, что город застрял где-то в середине 70−х. Облупленные дома. Такой же, как в Корсакове, ржавый порт. Только довеском к нему — кусок набережной. На этом пятачке отдыхают горожане: прохаживаются туда-сюда. Какая-то бабка предлагает упаковку из пяти несчастных тихоокеанских корюшек за 200 рублей. Какой сумасшедший ее купит?
От нее получаем сигнал, что надо ехать в Аниву, вся рыба там.
До Анивы путь неблизкий. Зато живописный: зеленые сопки, низкое небо, тучи, готовые пролиться мелким дождем. В общем, хрестоматийный сахалинский пейзаж. И люди здесь кажутся совершенно излишним элементом ландшафта.
Люди на Сахалине вообще своеобразные. Дерзкие. Говоришь «здравствуйте», «спасибо» — отворачиваются, глаза прячут по-тюремному. Ждут подвоха. Ощущение такое, что либо только что откинулись с зоны, либо готовятся на посадку. Каторжная наколка здесь не прячется под рубашку с длинным рукавом, а выставляется напоказ при помощи майки-борцовки.
Обещают рассказать, как «все устроено с рыбой и крабом на самом деле», но никто толком ничего не говорит, поскольку все так или иначе встроены в коррупционные цепи. Выйти из них — значит оставить детей голодными. Следовательно, надо держать язык за зубами. Может, конечно, и найдутся такие, кто хочет жить по закону, но сама жизнь честных схем не предполагает.
Сахалин — это такая сумеречная территория. Где ничего нельзя, но все можно. Да, цены бешеные, но у всех есть свой «шурум-бурум». У кого с лесом, у кого с газом или рыбой. Браконьер — профессия, причем почетная. Если ты браконьер — значит, сумел устроиться, нашел возможность надуть государство и чиновников. А это умение на Сахалине — одно из ценнейших.
Все плачут по поводу дороговизны и при этом ездят на огромных внедорожниках, жрущих море бензина. Говорят, что из-за плохих дорог. Но, похоже, просто меряются болтами, как здесь это называется.
В Южно-Сахалинске заходим на китайский рынок, в один из павильонов, - купить носки. Но их там не оказывается. Продавщица цедит мне сквозь зубы: «В соседнем бутике посмотри».
Отсюда авиарейсов значительно больше на восток, чем на запад. Сахалинцев в большинстве своем совершенно не занимает, что происходит в Москве. Как сказала менеджер нашей гостиницы, «знали бы вы, мальчики, какое иглоукалывание в китайских санаториях, - я в прошлом году ездила по профпутевке».
Россия, она же Москва, для гостиничной дамы - некий миф, фантом. Его нельзя потрогать руками. Россия интересна только с позиции личной выгоды. Вот если бы квоты на вылов-выруб-выкачку увеличили…
Жить, в принципе, можно
Приезжаем в город Анива. Двое ханыг тут же начинают требовать с нас денег на чекушку. В обмен обещают показать, в какой артели нанимают людей на путину.
— Только на потроха не записывайтесь. Это работа для алкашей. На заморозку идите, там сплошная интеллигенция, бичи — бывшие интеллигентные человеки. Я в прошлом году на заморозке восемь тысяч заработал за четыре дня.
— А потом?
— А потом устал.
С потрохами мы решили подождать. Тем более что холмская бабка не обманула: одна бригада в поселке Рыбацкое действительно уже выставила сети.
Нам повезло, нас взяли на первую рыбалку. Мы вязали сети, как и положено, на расстоянии двух километров от устья нерестовой реки. И услышали много новых слов, помимо матерных, конечно.
После того как ловушка обрыбилась, перешла сначала в копилку, а потом в котел, мы начали ее подрезать и сливать в садок. Дело это оказалось сложное и пахучее.
В тот день я узнал, что на океанской рыбалке сигареты удобнее всего хранить в презервативах, чтобы не промокли, а звук трепещущей на дне баркаса горбуши похож на камнепад в Кавказских горах.
Просим одного из рыбаков вспороть рыбину с икрой для фотографии.
— Витя, давай браконьерским разрезом, — кричит сквозь рокот японского двигателя моторист.
Витя достает нож и быстрым, почти незаметным движением вспарывает бок горбуши от головы до хвоста. Вытаскивает горсть крупнозернистой икры. После съемки выкидывает рыбу за один борт лодки, икру — за другой.
Точь-в-точь так же, как наш водитель выкидывал на обочину бутылку: зло и разухабисто. По-видимому, убивать ножом Витя умеет не только рыбу.
— Не угадал, не угадал. Камнем убил я. На свадьбе. Чужую невесту защищал от одного подонка. Десятку отсидел от звонка до звонка. И не жалею, справедливо я поступил.
Сейчас у Вити все в жизни хорошо: жена, дети, дом, японский автомобиль, работа на путине.
За работу мужики держатся. Если рыбы много, моторист полмиллиона может заработать за сезон. Причем легально.
— А когда путины нет, чем занимаетесь?
— Икру гоняем в Москву. Пассажирскими самолетами, через знакомых, в пластиковых коробах. Жить, в принципе, можно.
На берегу нас встречает бригадир.
— Народ у вас такой неожиданно трезвый, — говорю я ему комплимент. - Лица, конечно, бывалые. Но видно, что преодолели себя на разных стадиях распада.
— И я накатить могу, все мы не без греха, — немного обижается бригадир, - но бухалово и работа - вещи несовместимые. Сколько рыбы взяли?
— Мужики говорят, полтонны.
— Значит, больше. Не занизишь улов - квоту быстро вычерпаешь. Потом пиши в Москву, проси увеличения. А пока пройдут все согласования на просьбу, рыба отнерестится и умрет.
После рыбалки заглядываем в магазин рядом со станом. Банка горбуши стоит московские 36 рублей. На банке указан производитель: Москва. Ну что за черт, в самом деле?
|
