|
Инакомыслящий
Глеб Павловский — о дзен-марксизме, самиздате и кирпиче, стоившем «Бутырки», о размене покаяния на ссылку в Коми, о том, как ушел в оппозицию к Ельцину и вернулся политтехнологом Кремля, об операции «Преемник», а также про то, как непросто вечному диссиденту удержаться у вершины политического олимпа
«Нет, пожалуй, в российской политтусовке человека более противоречивого, чем Глеб Олегович Павловский. Как нет и такой власти, в оппозиции к которой он не побывал. Снискав при этом звание главного политтехнолога Кремля. Кто-то и теперь, после ухода из администрации, продолжает подозревать его в закулисных многоходовках. Кто-то, напротив, считает, что век «гения пиара» безвозвратно прошел. Бесспорно одно: Глеб Павловский — одна из самых колоритных фигур, оказавшихся у вершины российского политического олимпа.
— Глеб Олегович, вашей биографией можно зачитываться, как романами Дюма-отца. Взять хотя бы историю с кирпичом, которым вы, говорят, запустили в окно здания суда, где в 1980-м проходил закрытый процесс над одним из ваших единомышленников. Было дело?
— Грех молодости. В те годы я был редактором самиздатского журнала «Поиски». В 1980-м, после выхода пятого номера журнала, люди из КГБ забрали Валерия Абрамкина, соучредителя журнала. Теперь Абрамкин — член Совета по развитию гражданского общества и правам человека при президенте, а тогда был поэт и диссидент. Мы, его товарищи, решили, как это делается и теперь, провести около суда акцию в поддержку. Мосгорсуд располагался на Каланчевке в Москве. На Каланчевской улице и сейчас — надо же, какое совпадение! — знаменитый Басманный суд. Политические суды тогда были закрытые, в зале сидела подставная публика. Обычно студенты из силовых академий. Мы с другом с крыши соседнего дома фотографировали процесс через окно суда. Но меня глубоко возмущала панорама увиденного. Судьи якобы удалились на совещание — а сквозь окно я видел, что судьи сидят и курят, а готовый приговор Абрамкину, означавший в реальности шесть лет лагерей, уже лежит на столе. В окне я видел самого обвиняемого, и «публику», жевавшую свои заслуженные бутерброды. Все это вдруг меня так разозлило, что я, отослав с крыши фотографа, начал шарить в поисках чего-то поувесистее. Найдя кирпич, которым прижимали рубероид, я без раздумий запустил его в окно суда. Был переполох, вызвали наряд, и я, убегая по крыше от милиции, свалился и сломал ногу. Меня не нашли, но после того случая я понял, что кирпич не решает вопрос о власти.
— В молодости ведь вашим кумиром был Че Гевара, а учителем — историк и публицист Михаил Гефтер. Это под их влиянием вы выбрали позицию «дзен-марксиста»?
— Мы жили в наглухо забетонированной властью реальности, и каждый искал, как выбраться из нее. Марксизм для меня был технологией выхода. Марксистом я приехал к Гефтеру из Одессы. Я там был участником кружка-коммуны «Субъект исторической деятельности» (СИД) — университетского сообщества студентов, вдохновленных Пражской весной 68-го года и идеями интеллектуального марксизма. В Москве каким-то чудом я довольно быстро встретил Михаила Яковлевича, который и стал для меня подлинным гуру. Учителем, который нравственно и интеллектуально вел меня сквозь жизнь несколько десятилетий, пока в 1995 году, в возрасте 76 лет, не ушел от нас. Перед этим 25 лет мы были очень дружны.
Москва тогда, в начале 1970-х годов, еще была одной из мировых культурных столиц. Это был ее блестящий закат. Город переполняли ученые, бунтари, писатели и художники. Все друг друга более или менее знали. Еще не высланы были Александр Солженицын и Александр Зиновьев. «Новым миром» еще руководил Александр Твардовский. Была жива Надежда Яковлевна Мандельштам, к которой меня водили знакомиться. Вся эта уникальная среда под прессом увольнений, изгнаний и арестов позже была разрушена. Границу приоткрыли, и люди стали уезжать. Москва пустела. Но когда я встретил Гефтера, это еще была «цветущая сложность». Гефтера уже изгнали отовсюду. Сектор методологии истории, созданный им в Институте истории АН СССР, закрыли по указанию ЦК КПСС, а сам институт разделили на два. При перестройке Гефтер вновь получил возможность печататься, но в профессию его не пустили — там до сих пор работают многие его преследователи. В феврале 1993 года Гефтера сделали членом президентского совета. Но в октябре 1993-го в знак протеста против расстрела Верховного Совета он ушел и с этого поста.
Гефтер был мыслящим историком. Он расследовал идеи судьбы людей, которые творили живую русскую историю — не только ту, что состоялась и вошла в учебники, но и, как говорил Гефтер, исторические альтернативы. То есть несбывшиеся варианты истории, которые были задвинуты или растоптаны, — так Сталин коллективизацией растоптал нэповскую крестьянскую Россию. Гефтер считал, что погубленные альтернативы не испаряются, а превращаются в латентные, спящие варианты будущего. Они не уходят, а живут как тени в нашей реальности, пока не прорвутся наружу. Например, при той или другой катастрофе.
К примеру, официальная история СССР выглядела как сплошной триумфальный путь от победы к победе под руководством ленинской партии. Гефтер такую точку зрения решительно отвергал. Он рассматривал революцию как трагический рывок русской освободительной культуры.
Пошутив о себе как о «дзен-марксисте», я хотел сказать, что да, в тот момент я был увлечен Марксом, Гегелем и Че Геварой, но презирал научный коммунизм. Я вообще не понимал политики. Меня тогда крайне занимали восточные практики работы с собой и неофрейдовская психотерапия.
— Ваши родители не стали для вас авторитетами.
— Да, молодежь рубежа 1960—1970-х была непочтительна к старшим. Мой отец по образованию архитектор. Но время не благоприятствовало свободным искусствам, и на практике он был инженером-строителем. Возводил порты и вокзалы на Черном море, и в частности Одесский морвокзал. Мама была инженером-гидрометеорологом. Но я выбрал профессию историка и нарвался на скандал. В Одессе поклонялись личной выгоде, а что может быть выгодного в истории? Отец призывал меня пойти по его стопам, на архитектурный. Но я был непримирим, ожидая революционных изменений в СССР. А революционер, к коим я себя в своих фантазиях причислял, обязан хорошо знать историю.
— Прямо как в рязановском «Берегись автомобиля», когда следователь поучает угонщика Деточкина: мол, мама про паровоз поет, а ты...
— Поучать молодых вообще напрасный труд. В Одессе мой жизненный выбор считали довольно странным, хотя вокруг поступления в гуманитарные вузы был ажиотаж — десять человек на место. Но в конце концов я настоял на своем и поступил на истфак Одесского университета.
— После учебы вас отправили «в глушь, в Саратов» — преподавать историю в сельской школе. Наверное, дали повод для такого «престижного» распределения?
— В университете я очень быстро попал под колпак КГБ, чего не осознавал. Понял, лишь когда мне не дали защитить диплом и отправили работать в отдаленное село, без электричества и с земляными полами. Там я проработал год.
— Чем насолили КГБ?
— Ничего особенного, кроме непокорности, знакомств в Москве и чтения подозрительных книжек. Я активно включился в самиздатский процесс. У моего друга, тоже теперь москвича Вячеслава Игрунова (один из бывших лидеров партии «Яблоко». — «Итоги»), работала приличная библиотека самиздата. Я пристрастился к этому чтению. Книги были разные — от Солженицына и Оруэлла до запрещенных тогда Тойнби, Юнга и Владимира Набокова. Так начинались мои реальные университеты.
Потом я уехал из Одессы, и это было связано с желанием раз и навсегда порвать с госслужбой «на их условиях». Надо было приобрести какую-нибудь рабочую специальность. Так я стал плотником, потом столяром-краснодеревщиком. Учился в столярных мастерских при драмтеатре. Хорошо помню первое свое изделие — это была театральная плаха для Марии Стюарт. Потом работал на мебельных фабриках и наконец покинул Одессу. Немного пожил в Киржаче, чудный городок. Вообще я благодарен судьбе за то, что она неоднократно пускала меня голым по миру. Под Киржачом я строил коровник — в том месте, где разбился Юрий Гагарин, в Новоселове.
Но, конечно, рулила соседняя Москва, где все кипело. Власти как раз принимали новую Конституцию, брежневскую. Я написал ее разбор в самиздате. Разбор неплохой, доволен и сегодня. Вскоре вошел в состав редакции журнала «Поиски».
Это не был подпольный журнал. Фамилии редакторов и авторов были известны. По своей позиции он не был ни левым, ни правым, а скорее межпартийным. В «Поисках» я стал чем-то вроде ответственного секретаря. Там трудились прекрасные люди той эпохи, некоторые не раз сидели, даже при Сталине. К примеру, Петр Егидес — человек социалистических взглядов, или Володя Гершуни, упомянутый еще в «Архипелаге ГУЛАГ». Писали золотые перья самиздата, такие как Раиса Лерт и Григорий Померанц. В «Поисках» был впервые напечатан лучший, как мне кажется, русский текст о Сталине — «Пиры Валтасара» Фазиля Искандера (глава из книги «Сандро из Чегема». — «Итоги»). Печатался великолепный Юрий Домбровский, пока был жив. Я писал в основном публицистические статьи и редактировал журнал. А Михаил Гефтер выступал в качестве наставника-основателя.
Так или иначе, в 1980 году моя история с «Поисками» — после ряда обысков, которым я потерял счет, — привела к первому аресту, точнее, недоаресту. В день высылки Сахарова в Горький меня отвезли на Лубянку, где сказали, что выйду отсюда только «на выезд». Поломавшись, я подписал обязательство покинуть СССР в течение 30 дней. Впрочем, его не выполнил. Отчасти из-за лени собираться, отчасти из нежелания покидать Гефтера и любимых людей. К тому же на мне после арестов оставались неизданными еще два номера журнала, и очень хотелось закончить эту работу. Итак, я передумал и заявил КГБ, что никуда не поеду, зато обещаю отойти от политической деятельности. Короче, я написал такое обязательство и остался в СССР. До следующего ареста в 1982-м, уже окончательного.
— То есть признали себя виновным.
— Тогда, в 1980-м — нет. Это был тщательно продуманный, твердый, но довольно дипломатичный текст. Им я отказывался от участия в «любой деятельности, как официальной, так и неофициальной». Однако втайне я тут же возобновил издание журнала «Поиски». Люди из КГБ два года терпели это наглое нарушение обязательств, но история с кирпичом стала, видимо, последней каплей, и на Лубянке решили, что «все — довольно!».
Так что в 1982 году меня опять взяли, и я оказался в «Бутырке». Вот тогда я действительно пошел на сделку. Сегодня бы ее назвали судебно-следственной сделкой. То есть я согласился признать себя виновным, а КГБ обещал за это смягчить наказание. В итоге, просидев год в «Бутырке», я получил пять лет ссылки в Троицкo-Печорск, что в Коми.
— В диссидентской среде ваш поступок вызвал неодобрение. Некоторые правозащитники считали, что вы начали сотрудничать со следствием.
— Если бы я дал показания на друзей, то тут же вышел бы на свободу. Так было со всеми, кто давал показания против меня. Этих людей моментально отпустили за границу. Мое дело не тайна. В нем нет ни одного показания, на основании которого можно было бы предъявить обвинение другим.
Другое дело, что так не стоило поступать. Внутренне я понимал, что переступаю черту. В диссидентском движении действовал принцип поведения на суде, который связан с официальной концепцией «клеветы». Дело в том, что нас судили по статье «О клеветнических измышлениях». Кстати, статья о клевете теперь опять восстановлена в УК РФ. Суду нужно было доказывать, что у тебя был умысел опорочить советский строй. Естественно, доказать такое было нельзя, и мы не признавали себя виновными. Это была общая позиция. Нарушая эту позицию, я, безусловно, нарушал этику и дисциплину движения. Я это хорошо понимал. Это была не только следственная, но и моральная сделка. Но дальше этого я не пошел. Находясь в ссылке, возобновил сотрудничество с Гефтером, совмещая эту работу с социально полезным трудом кочегара, плотника и маляра-оформителя.
— А что за «державное неистовство», по вашему собственному выражению, на вас нашло в ссылке?
— Это началось раньше, еще на свободе. Возникновение «Солидарности» в Польше здорово изменило мои взгляды. Я видел, что диссидентское движение зашло в тупик, а ведь оно поначалу было образцом для Восточной Европы. Мы полностью переключились на защиту политзаключенных, то есть самих себя. Тот, кто приходил в движение, защищал тех, кого посадили ранее, и ничего другого делать уже не успевал. Лозунг свободы политзаключенным никак не мотивировал тех, кто искал реальной альтернативы. Я по этому поводу развернул было в самиздате дискуссию, считая, что мы должны найти какую-то территорию компромисса, где интересы власти и оппозиции пересекаются. Приводил в качестве примера польское и чешское движения, которые не порывали с государством, а дополняли его. Они создавали структуры, параллельные государственным, и оставляли возможность людям быть оппозицией, не порывая с государством. Такая модель была мне крайне симпатична, и в «Поисках» я переводил тексты Вацлава Гавела, Яцека Куроня и Адама Михника. Я засыпал Политбюро и КГБ трактатами-поучениями, как спасти СССР, упорно называя его «Россией». Бумаги читали и подшивали к моему делу, пока не решили, что я загулялся на свободе. Но я продолжал это и в ссылке.
Это был важный для меня период, поскольку я впервые стал думать политически. Но, конечно, я был не прав в отношении диссидентского движения и хотел это чувство заглушить.
— В ссылке, наверное, несладко было.
— Наоборот, так мирно, как в ссылке, я никогда больше не жил. Я работал на нескольких работах. К «прямой» зарплате мне причитались «колесные» и «северные» надбавки. По советским меркам я получал достаточно хорошие деньги — иногда до 300 рублей в месяц. Свободное время шло на детей, самообразование и на то, чтобы заниматься историей с Гефтером.
— Перестройка открыла вам дорогу в известность. Кто вам помогал?
— В перестройку я ввалился сам, еще до ее начала. В последние дни 1985 года, отбыв срок, вернулся в Москву. Сначала прятался, потому что отбывшие срок «политические» не имели тогда права проживать в Москве. За нами охотились, чтобы выслать или посадить уже по новой статье.
Так или иначе, уже осенью 1986 года я открывал первые перестроечные клубы. Диссиденты уже не проявляли большой активности, впереди теперь шли неформалы. Мы создали первый легальный политический Клуб социальных инициатив (КСИ), и пока милиция искала меня, чтоб выселить из Москвы, я с группой таких же «хайратников» стучал кулаком перед райкомом партии, требуя предоставить помещение для клуба. То есть ситуация быстро менялась. Наконец в конце 1986 года через моего друга, диссидента и журналиста Лена Карпинского, я смог передать прошение прямо Борису Ельцину, тогда хозяину Москвы. И тот меня временно прописал в столице.
Поначалу я политически симпатизировал Борису Николаевичу. Вспоминаю, как в ноябре 1987 года, сразу после его отставки, мы устроили у метро «Улица 1905 года» первую легальную демонстрацию в СССР. Кстати, в ней участвовал нынешний член фракции «Единая Россия» в Госдуме Андрей Исаев, который не очень-то сейчас любит об этом вспоминать, возможно, потому, что тогда он был анархистом.
Но я быстро понял, что Ельцин — это человек, несовместимый с сохранением Союза ССР. В этом был мой главный пункт расхождения с ним и с проельцинскими демократами. С 1990 года я уже был «демократическим антиельцинистом». Я писал в журнале «Век ХХ и мир» и там развивал эту свою линию. В этом, кстати, я был не одинок. Так же думали многие авторы этого журнала — мы хотели империи и свободы.
— В это же время в журнал начал заходить Анатолий Чубайс...
— В этот журнал кто только не захаживал. В стенах редакции, к примеру, впервые собралась «Московская трибуна» — московское ядро будущей Межрегиональной депутатской группы. Туда входили Андрей Сахаров и другие известные люди. «Век ХХ и мир» в тот момент сыграл реальную инфраструктурную роль в демдвижении. Первый массовый митинг оппозиции в Лужниках в 1989 году готовился в стенах редакции, и я даже на нем выступал.
— А какое у вас в то время было отношение к Михаилу Горбачеву?
— Прекрасное поначалу. Но оно менялось. Михаил Сергеевич — великий мастер терять друзей. И, конечно, я не простил Горбачеву его уход с поста в декабре 1991 года. Ведь он нарушил присягу главы государства. Как и царь Николай II, не имел права уйти, не оставив законного преемника. В общении Горбачев очень симпатичен. Но ведь они вместе с Борисом Николаевичем в четыре руки развалили СССР. И кто больше усилий к этому приложил, еще большой вопрос.
— Считаете, что Советский Союз можно было сохранить?
— Сегодня это политически очевидно, но тогда мы все были недополитиками. Причем было немало вариантов политики сохранения государства, однако все они были упущены. Россия получила в наследство катастрофу СССР и по сей день не может выбраться из нее ни экономически, ни социально.
— Где вы были 19 августа 1991 года?
— В это время уже почти три года я был директором большого информагентства «Постфактум». Тогда мы на равных конкурировали с «Интерфаксом». Одними из первых дали сообщения о путче. Эти три дня — с 19 по 21 августа — я был в горячем информационном цеху. Мы носились по всей Москве, собирая и передавая информацию. Через три-четыре дня после путча мы совместно с РИА Новости выпустили книгу — хронику путча.
Я никак не мог быть на стороне ГКЧП, ведь эти люди пытались навязать свое политическое решение, причем дурацкое. И, выбирая тогда между Ельциным и ГКЧП, я был на стороне белодомовцев. Но сразу после путча я понял, что СССР намерены «грохнуть», и перешел в еще более резкую оппозицию к Борису Ельцину и публике из его аппарата.
— Как вы относились к реформам Гайдара?
— Очень критически. Мне казалась абсурдной их социальная философия. Особенно оскорбляло бесчувствие к реальным людям. С другой стороны, у меня были двойственные чувства — в кругу Гайдара у меня были друзья. Ну и, как бывает в таких случаях, я проявлял к ним дружеский оппортунизм. Спорил с ними в статьях, но прощал, да и их радикализм был мне понятен.
Давно пора бы реально, а не пропагандистски обсудить все, что было сделано тогда и после. Команда Гайдара — это кто: команда управляющих катастрофой или ее инициаторов? А из нее вышла следующая, путинская команда власти. Наша привычка жить в обстановке чрезвычайщины, как нам кажется, дает право властям на крайние действия. Это огрубляет российскую государственную культуру.
— Весной 1994 года много шума наделала аналитическая разработка возможного сценария антипрезидентского заговора, приписываемая вам. Вы больше года находились под следствием. «Версия номер 1» — ваших рук дело?
— Это смешная история. Ее корни происходят из аналитического отдела в моем агентстве «Постфактум», где слухи проверялись и готовились справки, оценивающие их достоверность. Отделом руководил Симон Кордонский, который потом был главой экспертного управления в администрации президента. Теперь никого не удивляет доклад аналитического центра с рассмотрением политических сценариев. А тогда бумага, рассматривавшая реальность слухов о перевороте в Кремле, вызвала страшный скандал. Документ кто-то «утек», точнее, он кем-то из самой же администрации президента был слит. Впрочем, тогда я был далек от кремлевской политики и она меня не интересовала. Зато я обратил внимание на то, что информационное поле уязвимо для перепланировок. И этот эффект я, конечно же, не забыл.
— В 1996 году вас привлекли к проекту «Преемник»...
— Проекта такого в буквальном смысле не было, но, действительно, с конца 1996 года в Кремле начинается подготовка к уходу Ельцина. Эта подготовка велась долго и очень неровно.
— Кстати, объясните сначала сей феномен — долгую часть своей жизни вы если и не ненавидели власть, то не желали к ней близко приближаться. И вот власть приглашает вас поучаствовать в серьезном политическом проекте, и вы даете согласие...
— Ненавидеть власть глупо, она не человек, а вокруг власти сосредоточена вся политика. Для меня это был прежде всего опыт политической работы. Нельзя вечно сидеть и писать колонки о том, как тебе все в России не нравится! Объяснять, что уже сделали другие? Нет, увольте. Я захотел не объяснять, а действовать. Так мы создали Фонд эффективной политики (ФЭП). Мы хотели проверить: возможен ли интеллектуальный механизм, генерирующий современную власть? Тогда, в середине 90-х, мы все испытывали тягу к порядку и отвращение к слабости власти. Это теперь кажется, что порядка стало слишком много, а в то время лозунгом было: «Пора бы и порядок навести!».
Мне казалось правильным «свинтить» разработанную ФЭПом информационную технологию с кремлевской властью, чтобы усилить государственную сторону. Я и теперь считаю, что в те годы государство было слабой стороной, даже жертвой в чужой игре. Одна Ичкерия чего стоила... Я считал, что надо закрепить авторитет и власть Центра. И в этой ситуации я сознательно пошел работать с Ельциным, он вновь мне стал симпатичен. Потому, что хорошо ощущал угрозу сложившейся ситуации.
— Почему, с вашей точки зрения, выбор пал на Владимира Путина?
— Выбор Ельцина отчасти был случаен, но, как в сказках, он получил в точности то, чего хотел. Ведь он искал молодого политика, политика-человека, а не функцию. Путин был ответом на его поиск, даже если под конец он ему и не нравился. Начало нулевых годов — это блестящее время Владимира Путина. Он был великолепен. Я и теперь не могу себе представить кого-то другого на его месте. Вокруг собралась очень хорошая команда, и он был склонен к командной игре. Это его качество менялось со временем, но не сразу. В тот период я им восхищался. Особенно тем, как он быстро осваивал то, чего до этого не умел делать.
Поначалу многие в штыки приняли этот выбор. Дескать, «этот парень не может связать пару слов и у него рейтинг два процента». Но критики быстро приумолкли. У Владимира Путина нашлась не только готовность к тому, чтобы властвовать, но и к тому, чтобы власть объяснять. Коммуникативность власти — очень важное качество. В России возникла говорливая, общительная власть. Владимир Владимирович стал первым нашим руководителем, который заговорил от имени власти по-русски. Это сейчас от его языка многие устали, начали морщиться. Но тогда Владимир Путин был абсолютно лучшим.
— А вас, крестника Лубянки, не коробило прошлое Владимира Путина?
— Наоборот — заводило! Создавало дополнительный драйв. Я смолоду знал, что по отношению к государству мы все, власть и антивласть, находимся по одну сторону. Пока КГБ идиотски гонялся за Павловскими, он позорно просрал СССР. Но Путин не принадлежал к 5-му управлению — абсурдному политическому сыску, который после путча 1991 года перешел на службу к олигархам. Теперь, я думал, былые разногласия остались в прошлом, цель — Россия. Путин мне нравился, и моральных проблем я не испытывал.
— Как состоялось ваше знакомство с Владиславом Сурковым и как вам с ним работалось?
— С Владиславом Юрьевичем я познакомился в 1999 году, когда он пришел в кремлевскую администрацию заместителем ее руководителя Александра Волошина. Владислав Сурков — утонченный человек. С ним интересно, хотя он большой индивидуалист. Я, впрочем, тоже. Я ведь не был чиновником и с Кремлем работал по контракту. Со своей командой я участвовал во всех выборах, во всех кризисах, какие в нулевые годы были. Наконец, мы участвовали в процессе передачи президентства от Путина к Медведеву в так называемые годы тандема.
Вообще Владислав Сурков человек скорее нелегкий для работы. Но сейчас я вижу, что именно последние годы в Кремле были политически потеряны. Потому что мы сосредоточились на обороне приоритета власти и потеряли видение новых вызовов ей. За рокировку 24 сентября 2011 года я зол на Дмитрия Анатольевича. Но и Медведев имеет право спросить с команды, отчего мы не разработали полноценной государственной стратегии. А аппаратная суета в его администрации и, возможно, в его мозгу вела к слабым решениям. Когда я стал об этом говорить вслух и печатно — а это произошло примерно за год до рокировки, — мне дали понять, что больше в моих советах не нуждаются.
— Почему же не разработали эту стратегию, ведь вас величают главным стратегом Кремля?
— Стратегия не роман, который пишут в стол. Ее невозможно разработать, когда командующий отказывается от стратегии. Но спрос будет все равно с команды, с тогдашних нас. Понятно, что в администрации президента ставку сделали на бетонирование политического поля. На то, что нужно и впредь его сужать, а лишнее исключать и запрещать. Как тут проводить модернизацию? Как ее можно проводить, одновременно следя, чтобы писатель Эдуард Лимонов не демонстрировал на Триумфальной площади, и почему это вообще должно было волновать Кремль?.. Зато все слабее интересовались социальной реальностью. Социологи превратились в глашатаев высоких рейтингов партии и президента. Они произносили одно и то же: «Рейтинг почти тот же, больше нечего сказать». А что скажешь? Что социальная реальность меняется, а рейтинги нет? В президентской администрации закреплялось убеждение, что управлять страной можно, ничего о ней не зная. За это Медведев тяжело расплатился, а Путин начинает расплачиваться. Но дороже всех за наше административно-волевое невежество расплатится страна. Я пробовал об этом говорить, но этим только всех разобидел — и был, естественно, исторгнут. Чему, глядя на происходящее теперь, в общем-то рад...
Досье
Глеб Олегович Павловский
Родился 5 марта 1951 года в Одессе.
В 1973 году окончил исторический факультет Одесского университета. В студенческие годы — участник кружка-коммуны «Субъект исторической деятельности» — проводника «духа 68-го». С 1973 по 1975 год работал учителем в школе.
В 1976 году переехал в Москву, где тесно сошелся с историком-диссидентом Михаилом Гефтером.
В 1977—1982 годах — один из соредакторов «Свободного московского журнала «Поиски».
В апреле 1982 года арестован по обвинению в издании «Поисков». Отправлен в ссылку в Коми АССР.
С 1985 года — в Москве, в среде неформалов. Был одним из учредителей первой в России легальной политической оппозиционной организации — Клуба социальных инициатив.
1986—1994 годы — работа в редакции журнала «Век XX и мир», замглавного, главный редактор.
1987 год — вместе с Владимиром Яковлевым вошел в состав идеологов и учредителей информационного кооператива «Факт».
1991—1992 годы — заместитель председателя правления издательского дома «Коммерсантъ».
1989—1993 годы — учредитель и директор информационного агентства «Постфактум».
С 1995 года по настоящее время — соучредитель, директор, президент Фонда эффективной политики и президент Русского института.
С 1996 года — советник руководителя администрации президента РФ.
25 июля 1996 года получил благодарность президента Бориса Ельцина за активное участие в организации и проведении его выборной кампании.
В 2000 году участвовал в выборной кампании Владимира Путина.
В 2008 году награжден медалью ордена «За заслуги перед Отечеством».
В апреле 2011 года покинул пост советника на общественных началах руководителя администрации президента РФ.
Разведен. Имеет шестерых детей от трех браков».
Александр Чудодеев, «Итоги», №49 (860), 3 декабря 2012 г.
|
